Анна Богачева.

АННА-ВАННА.

 

Когда я была маленькая, я была очень маленькая. В садике по росту самой последней в конце стояла. Пешком под стол ходила. Зайдешь под стол и чувствуешь себя – в домике. Не хочется вылезать. А хочется притащить побольше игрушек и вместе с ними в домике сидеть. У меня была огромная поролоновая обезьяна Чичи. Был кот, тоже поролоновый, с прозрачными зелеными глазами, прекрасными, как сосательные конфеты.  Еще был поросенок Хрюша.  Он был из чего-то твердого сделан. И голова твердая, и живот, и даже попа. А сверху фланелью розовой обтянут, из которой пеленки шьют. Куклы тоже были. Но я в них не играла. Они просто стояли и сидели где-то там, на  полках. Что-то меня в них смущало. Наверное, то, что они изображали людей, но людьми-то ведь не были. Я в них не верила. А как играть – если не веришь? В игрушечных людей я не верила, а в игрушечных животных  верила, и даже очень.  

Мы с Чичи, Хрюшей и котом всё время от кого-то прятались. Я придумывала всякие напасти, как будто там, снаружи, везде война, или баба Яга, или воры. И поэтому надо сидеть под столом. Если высунешься – считай, пропал.

  Еще у меня была подруга. Настоящая. Не игрушечная. Мы ходили в один садик и жили в одном доме. В двенадцатиэтажке. Когда я говорила кому-нибудь, что живу в двенадцатиэтажке, мне отвечали: «У-у, везёт же людям! А на каком этаже?» Я отвечала, что на первом. Мне говорили: «А-а, мы думали, на двенадцатом». Почему-то они так думали. Моя подруга жила на одиннадцатом. Ее звали Оля. Оль было много. Только в нашей группе штуки 3 или 4. И еще во дворе были Оли. Я считала, что это очень хорошее имя, раз все им своих детей называют. Я тоже хотела быть Олей. Но я была Аней. В нашей группе больше так никого не звали.  И это наводило на мысли, что с именем мне не повезло. Да еще к тому же этот дурацкий стишок: «Анна Ванна, наш отряд хочет видеть поросят». Вот зачем такое писать, да еще в книжках, да еще в детских? Чтоб все меня обзывали? Анна-ванна! Анна-ванна!..

 

- Анна-ванна! Анна-ванна! – повторяет Оля.

- Сама ты ванна, - отвечаю из-под стола я.

 

Причем у этой моей Оли и фамилия была хорошая, потому что непонятная. Инкина. Везет же людям. Живет на своем одиннадцатом этаже и носит непонятную фамилию.

 

- Тебе-то хорошо, - говорю я Оле.

- Тебе-то хорошо, тебя мама родила, а меня родил папаша, а мама в отпуске была! – говорит Оля Инкина.

 

Инкина. Вот что это за слово? Как на него обзовешься? Непонятная фамилия – она же не обзывательная. Не то, что Богачёва. Богатая. Богатая, дай денег, позолоти ручку…

 

- Богатая Анна-ванна, позолоти ручку! – прыгает с протянутой рукой Оля.

- Кто как обзывается, тот сам так называется. Сама ты богатая, значит! – отвечаю я.

- А ты повторюша дядя Хрюша, а по имени свинья, тебя кошка целовала из помойного ведра! – моей подружке палец в рот не клади.

 

 Я решила с папой поговорить насчет этого всего. Ну, чтобы мне имя и фамилию поменяли. Например, на Олю Инкину. Как вариант. Папа сказал, что Олей Инкиной меня назвать не получится, потому что эти имя-фамилия уже заняты. Сказал, что можно назвать меня только Фёклой Чемодановой. Я подумала, что ведь это же еще хуже.

 

- Да, правда, что! – успокаивает меня Оля. - Оставайся Анькой Богачёвой тогда. Привыкнешь. Ко всему привыкают. – Она залезает ко мне в домик, под стол.

- А ты тогда больше не обзывайся на меня.

- Ладно, - кивает Оля.

- Честно? Обещаешь? Держись за красное! – мне нужны гарантии.

- Ладно, не буду, - она держится двумя пальцами за рукав моей красной кофты.  

- Смотри! У тебя из домика ноги торчат! Засовывай их сюда, чтоб не торчали! А то баба Яга придет и за ногу тебя из домика как схватит!

- Бабы Яги не бывает на самом деле, - заявляет Оля.

- Спорим, бывает! – не соглашаюсь я.

- Спорим, не бывает! – ей лишь бы поспорить.

- Я ее, между прочим, видела! – на самом деле.

- Держись за красное!

Я держусь за рукав своей красной кофты и говорю:

- Я видела бабу Ягу. И мама тоже. Мы в Новый год ходили на елку, и там она в ступе летала. Туда-сюда. До одного столба долетит, повернется – и обратно летит. Страшная вообще такая!

- Ну и где она там? Что-то мы там были, на ёлке, и никто там не летал, никакая баба Яга.

- Вы не туда смотрели. Ее вообще трудно увидеть. Мама мне показывала пальцем, я и то сначала не видела, потому что она высоко-превысоко. Я думала даже, что мама меня обманывает. А потом как увижу ее – и вообще так сильно испугалась…

- А спорим, что зыки страшней бабы Яги! – говорит Оля.

- Какие еще зыки? – спрашиваю я.

- Ты что, не знаешь про зыков, что ли? – говорит Оля.

- Про каких зыков? – я первый раз про них слышу.

- Они очень злые, - Оля делает страшные глаза. - Они детей убивают. Мне мама рассказывала. Это такие пьяные мужики, их все боятся. Они самые злые-презлые на свете. Зыки! Зы-ки, - повторяет Оля страшным голосом.

- Нет такого слова, говорю я.

Оля хватает меня за рукав, держится за красное, значит.

- Зыки есть. И они живут, я знаю, где.

- Где?

- Где за школой помойка, где ты в тот раз волка из «Ну, погоди!» нашла…

- Это волк-открывашка. Им газировку открывать можно.

- И там еще гора, и на ней береза погнутая растет. Вот там они живут. Зыки.

И все-таки мне не верится.

- Если бы они там жили, они бы нас тогда убили, когда мы там волка-открывашку искали. Мы же близко были. Почему же они не убили нас? – спрашиваю я.

- Они спали. Они днем спят. Зыки,  -  говорит Оля. - Я туда лично больше не пойду, а ты как хочешь. Можешь у моей мамы спросить, если не веришь, что там зыки. Зыки!

 

     Я спросила у своей мамы, кто такие зыки. Может, зэки? – переспросила мама. – Нет, зыки. – Я рассказала всё, что узнала про зыков от Ольги. Мама сказала, что зыков нет. Но лучше нам, и, правда, не шляться, где попало, одним. Я поняла, что на горе с погнутой березой зыки все-таки есть. И еще много лет обходила это место стороной.

 

- Если смотреть, как писиет или какает собака, то на глазе будет писяк! – говорит Оля.

- Не на глазе, а на глазу, - поправляю я. - Что будет на глазе?

- Писяк.

- Я сто раз смотрела. И хоть бы что, - отвечаю я.

- И когда кошка серет, тоже смотреть нельзя. Будет писяк, - не унимается Оля.

- А что это? – спрашиваю я.

- Такая болячка, - говорит Оля. - На глазе.

 

        Я спросила у мамы про все, про это. Мама сказала, что всё это ерунда. И слова «писяк» тоже нет. Что бывает только ячмень, но он не от этого. Но смотреть, как гадят животные, действительно, не надо. С тех пор я всерьез стала бояться писяка. И если нечаянно случалось взглянуть на какающую соседкину собаку Муху, то я закрывала глаза ладошкой и плевала через плечо. Это меня тоже Оля научила.

 

Оля зажмуривается и плюет через плечо, приговаривая:

- Плюнь три раза! Не моя зараза, ни мамина, ни папина, а чужого барина! Тьфу! Тьфу! Тьфу!  Тьфу! Тьфу! Тьфу!

Я повторяю за ней.

- Смотри! Вон твой папа идет! – кричит Оля и показывает пальцем вдаль.

 

       Я смотрю и вижу вдалеке через дорогу человека в шубе, как у папы, и в шапке, как у папы. И тоже сначала думаю, что это мой папа, потому что и шуба, и шапка…  А потом как закричу:

- Нет! Это не мой папа!

- Твой! – кричит Оля.

- Нет, не мой! – мне-то лучше знать.

- Спорим, что твой! – лишь бы ей поспорить.

- Спорим, не мой!

- Твой!

- Смотри! Видишь, у него огонек красный горит? – показываю я на дядьку, который не мой папа.

- Это он курит! – говорит Оля.

- А мой-то папа ведь не курит! Вот так я и отличила.

Он переходит дорогу и проходит мимо нас, и теперь-то уж мы обе видим, что это вообще какой-то другой дядька. На моего папу совсем не похожий.

 

Папа часто смотрел телевизор. Футбол, хоккей и новости. Он болел за «Спартак». Всех футболистов и хоккеистов он знал по именам, часто ругался на них и говорил «Едрит твоё налево!». Если наши забивали гол, папа был добрый, а если проигрывали – он сердился на всех – и на меня, и на маму. Но это редко было. А вот новости мне больше всего не нравились. Папа постоянно их зачем-то смотрел. Мне в них было ни слова не понятно. Сидит человек и говорит, говорит, говорит. По-русски говорит вроде бы, а я не понимаю ни-че-го. А взрослые слушают и понимают вроде бы. И тогда я решила, что вот когда я буду, о чем в новостях по телевизору говорят понимать, тогда значит, всё – я  взрослая выросла.

 

- А мы ходили в цирк. Я там ела вату! – хвастается Оля. - Такая вата четкая была! Сладкая вообще!

- Вата несъедобная, - говорю я.

- Съедобная, - спорит Оля. - Мне мама купила большую сладкую вату. На палочке!

- Мороженку? – переспрашиваю я.

- Вату! Она вся липкая и немножко на языке колючая, – показывает язык Оля.

- Не бывает вата колючая.

- И когда ее послюнявишь, она стаёт такой тепленькой и во рту тает…

 

     Почему всё самое интересное всегда с Олей Инкиной происходит, а не со мной?

 

- А у нас папа на гитаре играет, и песни сам поет. И даже про меня сочинил одну песнь, - говорю я.

- Ну и что. А у нас зато мама на кране работает, - говорит Оля.

- На каком кране? – я просто не верю своим ушам.

- На подъемном кране. Видела кран на стройке? Вот на таком мама работает на кране. Управляет им. Залазит в кабину и там сидит, - спокойно говорит Оля.

- И ей не страшно? – спрашиваю я.

- Нет. Ей там нравится. Ей вообще всё видно сверху. Всю землю!

- А у нас мама инженер, - зачем-то говорю я.

- Ну, и что она делает? – ехидно спрашивает Оля.

- Работает. На работе. Я у нее была. Там такие большие железные аппараты с кнопками. И мама там кнопки включает и выключает.

- Это каждый дурак может, - говорит Оля. - А вот попробовала бы она на кране поработать.

- Нет, она у нас высоты боится. Она сама говорит, что она трусиха. А зато мне мама книжки читает на ночь. Каждый день.

- А Светка  говорит, что сама себе книжки читает, - говорит Оля.

- И что? Я тоже умею читать, - правда, умею. - Просто мне не нравится. Мама-то лучше читает.

- Эта Светка, между прочим, нажаловалась своим родителям, что мы ее драли и обзывали и гудроном ей платье измазали. Помнишь, ты ее еще ногтём покорябала? И ее папка к нам домой приходил ругаться, - рассказывает Оля.

 

Со Светкой и гудроном действительно нехорошо получилось.

 

- А ты еще с ней играла зачем-то, - говорю я.

- Делать мне больше нечего – с ней играть, - отпирается Оля. -  Она даже говорить нормально не может.

- А я вас в окно видела. Вы играли за домом, - говорю я.

- Это когда я за тобой заходила, а ты не вышла?

- Ну, да. У меня была температура.

- Ну, так вот! Мне что, одной, что ли гулять?! Я что, одна, по-твоему, гулять должна совсем? Да?! Так, по-твоему?! – сердится Оля.

- Скажи, что не будешь с ней играть никогда вообще, - зачем-то говорю я. - Держись за красное!

- Ладно, - обещает Оля, держась за красное.

 

Вообще-то, я и сама играла со Светкой, когда Ольги не было. Она была нормальная, и даже не обидчивая. Мы дразнили ее, потому что она выговаривала не все буквы. Мама говорила, что у Светы дефект речи. И над ней смеяться нельзя. А мы над ней смеялись. А она даже на день рождения нас приглашала. Один или два раза…

 

- А когда я в умывалке руки мыла, то ко мне, между прочим, Пашка подошел и показал мне свою …! – Оля оглядывается и шепотом говорит мне на ухо плохое слово.

Вот это меня по-настоящему расстраивает.

- Он что, дурак – такое тебе показывать? – не верю я.

- А я тогда ему тоже показала! – продолжает Оля.

- Зачем? – спрашиваю я.

- А просто.

Ничего себе дела. Мне это всё не нравится, ведь я так Пашу люблю. А тут за моей спиной такое…

 

- Он тебя любит, что ли? – пытаюсь понять я.

- Не знаю, - как-то так безразлично отвечает Оля.

- А ты его любишь? – я смотрю Оле прямо в глаза.

- Да нет, - спокойно так она отвечает.

- Держись за красное!

Оля держится за красное и говорит:

- Не люблю.

 

Я не знала, верить Ольге или нет. Кто кого любит? Показал он ей или она это придумала? Всё разъяснилось, когда в тихий час Пашка шепотом сказал «смотри!», откинул одеяло и показал мне то же самое. Я ему в ответ ничего показывать не стала. А он и не просил. Он уже у Ольги всё видел.

 

- Значит, он нас обоих любит!? – решила я.

- Наверно, - согласилась Оля.

 

       Я любила Пашу. Мне нравилось о нем думать, вспоминать, как он в раздевалке  рассказывал какие-то смешные случаи про то, как ездил с родителями в какой-то Чебаркуль. Я смеялась, но что он рассказывал – не помню. Помню только это слово Чебаркуль. Чебаркуль… Смешное, по-моему, очень.

На занятии нас учили выстригать из квадратов кружочки. У меня не получалось. Ножницы заворачивали по спирали, и из большой квадратной заготовки получалась совсем маленькая кривая фитюлька. Мне казалось, что никогда в жизни у меня не выйдет кружок. Паша увидел, как я мучаюсь, и выстриг для меня большой аккуратный круг. Мне было так приятно – словами не передать. Какой он все-таки хороший. Ну, как его не любить.

 

- На небе есть Бох, - Оля смотрит на небо. -  Он старый, с бородой и с крыльями. Он там живет и за всеми смотрит.

- Как он там живет? – спрашиваю я.

- Он всё может! – отвечает Оля. - И даже если ты одна совсем дома, он все равно тебя видит. И если ты чего-нибудь плохое сделаешь, то он покарает.

- Что он сделает? – не понимаю я.

- Ну, покарает! – объясняет Оля. - Бросит сверху чем-нибудь в тебя. В бошку прямо. Бох! Покарает!

- А если я скажу, что он дурак?

- Бросит в тебя кирпичом и всё.

- А я отпрыгну.

- Спорим, не отпрыгнешь!

- А если я в каске буду ходить? Всегда!

- Где ты ее возьмешь-то? – спрашивает Оля.

- Попрошу, мне мама купит.

 

       Я спросила у мамы. Мама сказала, что раньше люди были неграмотные и верили, что Бох есть. А теперь люди стали образованные и поняли, что его нет. Я спросила: а если его нет, почему ты сама говоришь всегда «Бох его знает»? Мама сказала, что это просто такое выражение. Я спросила: а что будет, если я скажу, что он дурак?

- Никогда так не говори! - сказала мама.

- Ну, почему? Его же нету?

- Хватит глупости собирать, - сказала мама. – «Дурак» плохое слово, – сказала мама. -Не надо так говорить ни на кого, - сказала мама и посмотрела наверх.

 

      Мы с Ольгой сбежали из садика. Мы вообще-то и не собирались. Это вышло нечаянно, само собой. Закончилась прогулка, нас построили парами на участке, и повели обратно в садик. Мы шли последними. Крыльцо было очень высокое, со ступеньками. Мы за ним спрятались и стали ждать, что будет.  Мы прижались к крыльцу спинами и притихли. Мы ждали, что воспитательница нас найдёт, заметит, что нас нет, и позовет. Но нас никто не позвал. Все зашли. Дверь закрылась. Мы еще постояли немножко, подождали… Решили пойти домой.

 

- А у них-то тихий час. Все спят, а мы-то гуляем! – радуется Оля.

- Мама с папой придут с работы – а мы уже дома! – радуюсь я.

- И даже не надо нас из садика забирать! Мы сами пришли! – радуется Оля.

- Ой! У меня же все на работе, - перестаю радоваться я. – Нету никого дома. Кто нас пустит? Дверь закрыта же.

- Пойдем ко мне, - говорит Оля. - У нас баба Нюра, она всегда дома.

- Тогда ладно, - говорю я.

- Ты в лифте меня поднимешь? А то я кнопку не достаю.

- А мы не застрянем?

- Мы же не будем в нем прыгать. Ты же не будешь?

- Нет.

- Только надо очень сильно бабе Нюре стучать. Она у нас глухая. Не слышит ничего.

- Вообще ничего? Почему?

- Так она старая! – объясняет Оля.

- А у меня две бабушки – и они всё слышат почему-то…

 

      Мы прошли уже полдороги, когда встретили большую девочку школьницу.  Она спросила, куда мы идем. Мы ей рассказали, что сбежали из садика. Думали, она тоже обрадуется. А она взяла нас за руки и привела обратно в садик. Воспитательница очень кричала. Говорила, что нас надо отдать в милицию и посадить в тюрьму. Родителям нажаловалась. Но в тюрьму нас не посадили.

 

Мне приснилась во сне школа. В страшном сне. Я стояла около черной железной доски и держала в руках железную указку. Скоро в школу. Взрослые спрашивают: «Хочешь в школу? Хочешь в школу?» После этого сна я поняла, что не хочу. Но ничего не поделать.

 

- Меня записали в музыкалку, - говорит Оля.

- Во что? – говорю я.

- В музыкальную школу. И Светку туда записали тоже.

- Зачем?

- Мы учим ноты, а потом будем на пианино играть, когда ноты выучим. Но туда не всех берут. Надо чтобы был слух и музыкальные руки.

- А как понять?

- Если пальцы длинные, значит, музыкальные.

Мы растопыриваем пальцы, прикладываем ладошку к ладошке и сравниваем. У меня вроде тоже музыкальные.

- Попросись у мамы, - говорит Оля. - Тебя, может, тоже возьмут.  

Оля поет сиплым голосом: «До, ре, ми, фа, соль, ля, си» и говорит мне, чтоб я за ней повторяла.

 

Я повторяла. Потом я попросила маму, чтобы меня записали в музыкальную школу. Мама сказала, что папа против. Он все детство ходил в музыкальную школу, и ему там совсем не понравилось. И он решил, что своих детей мучить музыкальной школой не будет. Мама напомнила мне, что я же мечтаю стать геологом или ветеринаром. Ну, да. Мне просто хотелось, чтобы вместе с Олей Инкиной. Мама сказала, что мы же все равно с Олей останемся подругами, и будем встречаться после ее занятий. Сначала так и было. Но, в конце концов, из-за этой музыкалки мы с Ольгой и расстались. Потому что нас отдали в разные школы. Ольга пошла в школу с музыкальным уклоном, а я – в ту, что поближе к дому.

 

Сначала мы думали, что это фигня, что школы разные. Но оказалось, что не фигня. Мы еще пытались встретиться несколько раз. Оля даже познакомила меня со своей новой подружкой из класса. Её даже тоже звали Аня. Эта Аня мне совсем не понравилась. Разговоры про новых учителей и одноклассников как-то не клеились. Мы перестали друг друга понимать. Нам стало неинтересно друг с другом. А тут еще папа записал меня в художественную гимнастику. И я ходила на тренировки 8 лет почти ежедневно. И каждый раз я шла и думала: хоть бы туалет затопило или бы тренерша заболела. Вот какая я была спортсменка. И еще я тогда решила своих будущих детей ни за что в спорт не отдавать. С Ольгой мы виделись совсем редко. Если случайно сталкивались в подъезде, кивали друг другу «привет», как простые соседки, не как подруги.  Даже «как дела» не спрашивали.

 

И вот мы стали большие. Совсем большие. Такие большие, что у нас даже есть дети. И даже эти дети уже большие. Вот ведь как.

Погнутую березу срубили и построили на том месте магазин.

Я теперь сама включаю новости по телевизору, не часто, правда, но смотрю их, и практически всё уже понимаю, что там говорят.

Я шла мимо нашей двенадцатиэтажки. Мне навстречу через дорогу шел человек в шубе, как у моего отца, и в шапке, как у моего отца, и даже с усами, как у него. И он даже не курил. И мне вдруг показалось, что это он идет. Но это был не он. Потому что он умер, когда мне было 18.

Фамилию все-таки удалось поменять. Хоть и не понятно уже, зачем. На меня давно никто не обзывается. Да и к той, старой, я, в самом деле, привыкла.

И вот мы встретились с Олей.

 

- Так и живем, - говорит Оля. - С первым мужем 8 лет прожила. И со вторым уже 8.

- 8 с одним, 8 с другим…- повторяю я. -  Звучит-то как. Хотя правильно всё, и у меня сыну 15 уже. А твоя мама ведь крановщицей работала?

- Кем?

- Крановщицей на стройке.

- Да нет. Она бухгалтером была на железной дороге. Как и я.

- А я почему-то так хорошо это помню.

- Ты, наверное, путаешь с кем-то.

- Я новый рассказ пишу, и там одну девочку зовут Оля Инкина. Ты как на это смотришь? – говорю я.

- Пускай. Мне даже приятно. Может, прославлюсь, благодаря тебе, - говорит Оля.

- Спасибо, - говорю я. – Ты настоящая подруга. И я тебя очень люблю.

 

Мы примораживались языками к перилам, кидали с балкона всякую гадость и смотрели, как летит, воровали зеленые бусинки из коробочки с названием «наглядные материалы» в детском саду… И несмотря ни на что на это, из глупых и непослушных детей выросли умными и вполне приличными взрослыми. Правда. Держусь за красное.